Перед субботой
Знаю, что в провинциальных областных центрах чиновники высокого уровня либо наедине с собой, либо в разговорах между собой одинаково воспринимают отсутствие уличной активности. Если в городе не прошёл анонсированный по всей стране митинг, если на нём оказалось столько людей, что их можно просто признать досадной флуктуацией единодушного общества, в мэриях и прочих администрациях пожимают друг другу руки: мы прекрасно работаем, ведь уличной активности нет.
Это, на самом деле, простое неумение посмотреть на ситуацию с другой стороны. Если уличной активности нет, то гораздо выше вероятность того, что те, кто могли бы выйти, уже покинули город, оставив надежду.
Знаю, что для большинства людей, покинувших Курск в последние годы, вопрос “выходить или нет?” даже не ставится. Находясь в Москве, Петербурге или даже Ванкувере, они выйдут на улицы. И, помимо недовольства и даже выше недовольства властью высшего уровня, это будет — сознательное или бессознательное — проявление гнева в адрес властей их городов: они не сделали ничего, чтобы удержать этих людей. Они слишком беспечно отнеслись к тем, кто хотел диалога ради общего развития.
Впервые за десять лет важнее вопроса уровня общего страха “выходить или нет?” оказывается другой вопрос: за что выходить? Меня тоже не устраивает персонализация активности, мне откровенно не нравится тенденция в словах “Когда я его слушаю, ни одно его слово не расходится с моим пониманием о добре”. Это опасная близость к границе с фанатизмом с одной стороны, а с другой — загоревшаяся красная кнопка. Добро не может быть неоспоримым в силу своей эфемерности, и когда-то кто-то убеждён в единственной дороге к нему, даже имея исключительно искренние помыслы, меня это отталкивает. Добро и истина — это не конечные пункты и уж точно у них нет имени и фамилии. Добро и истина — это связь, как пишет Пруст: “Истина — и жизнь тоже — могут быть достигнуты нами только тогда, когда, сравнивая некое качество, общее для двух ощущений, нам удастся извлечь общую сущность этих ощущений и воссоединить их друг с другом, освобождённые от случайностей времени”. Когда добро и истина становятся экстремальными характеристиками, это может закончиться так же плохо, как и всё экстремальное, поэтому при ответе на вопрос “за что выходить?” важно добавлять “свободу” перед фамилией. Одно слово меняет весь смысл с одной стороны, а с другой — не даёт разрастись культу, противоположному тому, что удерживает сегодня власть.
Десять лет длится не только нынешний наш раскол, сливающийся с их расколами — брекзитом или трампизмом, десять лет длился и раскол между “дрейфусарами” и “антидрейфусарами” во Франции. Все эти радикальные примеры поляризации общества характеризует одна общая деталь — они строятся вокруг чего-то эфемерного в моменте. Нельзя потрогать популизм, потому что он пуст, как наши комнаты в детстве, когда лето тянет гулять до сумерек. Нельзя доказать, что твоя уверенность в чём-то лучше уверенности другого человека — поэтому даже в интеллигентных французских семьях доходило до драк. Жюль Верн, к примеру, запрещал сыну говорить о Дрейфусе, и как только это имя возникало, начинался невообразимый ор (в свете того, что у нас склонны приравнивать нынешний раскол к конфликту отцов и детей, забавно, кстати, что Верн, занимавший антидрейфусарскую позицию, оказался неправ).
Такой же ор стоял сегодня вечером в моей семье. Мама написала пару часов назад в телеграме: “Папа со мной поругался. Наорался так, что голос сорвал”. Уверен, так в эти дни во многих семьях. Мы спорим о том, чего нельзя прямо сейчас пощупать — как может быть, стоит ли бояться ошибиться в своей уверенности. Одни, при этом, на самом деле больше боятся не потрясений будущего, а осознать, что идеалы их жизни, действовавшие до этого момента, окажутся неверными или неэффективными (то есть, боятся изменений к лучшему — и я действительно это сказал). Другие выступают с позиции коллективного эгоизма — каждый больше боится терять время дальше, чем думает о возможных последствиях. Связи в этих позициях нет, потому что боязнь одних — о прошлом, а боязнь других — о будущем. Из-за этого временного нарушения последних лет, подкрепляемого безвременностью потребления, и возникают все расколы последних лет. Истина неизбежно связана со временем, и если оно не ощущается похожим образом всеми, то невозможна не только истина, но даже мода, которая обеспечивает видимую сменяемость истин.
Позвольте вернуться к Прусту до того, как я закончу текст. Герцог Германтский пытается убедить “трёх умных дам”, что Дрейфус виновен. Всякий раз, когда он за бриджем придумывает очередной аргумент, проклинающий Дрейфуса, дамы, исключительные дрейфусарки, со смехом отметают этот аргумент. Пруст пишет, что в Париж Герцог в итоге возвращается ярым сторонником Дрейфуса, но важно, что именно заставило его сменить позицию. Не ораторское искусство дам, не их аргументы и даже не очевидная несостоятельность позиции Герцога в диалоге — он изменил позицию, потому что этими дамами были итальянская принцесса и две её золовки. Итальянское высшее общество тогда было в моде, а у тех, кто в моде, и взгляды могут быть только du jour, соответствующие сегодняшнему дню. Так работала на формирование сменяемости истин мода в дни, когда время было похожим для всех. Сейчас представить себя столь мощный инструмент влияния без умышленных манипуляций почти невозможно — особенно в России, где разброс в ощущении времени не только внешний (мы и Европа), но и внутренний (столица и провинция).
Ор, скандирования, лысенковщина, стук дубинок и прочая орфография ненависти так и будут плейлистом безвременного состояния, в котором мы живём, пока мы не договоримся о том, что гарантирует эквивалент моды во власти и общественных отношениях. Запреты и всеобщая подозрительность только способствуют формированию культов двух полярных личностей, а это только отдаляет и их, и всех нас от истины. Приверженность, свобода в диалоге и близость даже далёкого — только это обеспечивает нужные кондиции для возникновения истины.
За возникновение такого климата и стоит выступать. Там, где всё в порядке с климатом, экологам не нужно кричать и перебивать друг друга.
